Примечание редакции: Текст был написан летом 2011 года, предлагался «Огоньку» и «Новой газете», не был напечатан нигде, но в одном из вариантов был включен в книгу «Налог на Родину», выпущенную издательством Ивана Лимбаха в декабре 2011 года.
Презирая интеллигентское мироощущение и вообще интеллигентскую самоидентификацию с середины 1990-х (ниже объясню, почему), в 2000-х я вдруг снова стал с ужасом ощущать себя интеллигентом. Вам это чувство не знакомо?
1
В этом году я невольно оказался втянут в немалое число разговоров о будущем России.
Наша страна с начала XVI века, с уничтожения Псковской республики, является патримониальной автократией, или, если эмоционально, – деспотией, то есть таким государством, в котором абсолютно все, включая власть, недра, недвижимость, судьбы и жизни принадлежат единственному человеку. Неважно, называется он царь, генсек или президент. И он решает, кому и какую часть из своих владений делегировать, и правит страной, как собственной вотчиной. У этой системы – надежной, как телега, и примерно столь же приспособленной к скоростям – есть врожденный порок: скачкообразность в движении. Лошади устают или дохнут, оси ломаются, на ухабах подпрыгивают и валятся вон ездоки. Екатерина II свергает Петра III, Александр убивает Павла, гэкачеписты валят Горбачева, но сами оказываются в тюрьме. Поэтому вечные ожидания беды, все эти «хорошо мы не жили и не фиг привыкать» являются неотъемлемой частью русского сознания.
Кроме того, 2011-й стартовал как год арабских революций, доказавших, что автократии имеют свойство рушиться внезапно и вопреки классическим канонам. Ладно бы грохнулась только нищая Ливия с ее сумасшедшим, напоминающим гея-истерика, полковником Каддафи (продолжающим ныне свое шоу, полагаю, в аду). Но привычно тихий Египет, которого Аллах, казалось, создал для русского туриста! Но Бахрейн, с его высочайшим – арабская Рублевка – уровнем жизни!
То есть неприятно, как приставленный в лифте нож, поразило открытие, что режимы могут рушиться не только от нищеты, но и от несправедливости, от неравенства, всегда порождаемых автократией. Нельзя же ведь бесконечно пребывать в миллиардерах только потому, что ты друг Путина, жена Лужкова или сын Матвиенко?
В общем, разговоры на тему «когда же это все грохнется?» мне были привычны. И даже разговоры «а будет ли у нас революция?» на фоне арабских пожаров не выходили за пределы обычной русской нормы, типа пол-литры.
Непривычно было другое: во всех этих разговорах ощутим был сильный интеллигентский крен. Должен ли порядочный человек идти на выборы, когда в любом случае, все же знают, их результат будет таким, каким надо? (О, эта интеллигентская уверенность в лживости власти!) Бежать прямо сейчас из России или чуть погодить? И, наконец, главное: должны ли МЫ (о, это интеллигентское «мы»!) поддерживать вполне возможную в России РЕВОЛЮЦИЮ (о, дивный арабский мир!), которая сметет ИХ (о, это интеллигентское «они»!), хотя, возможно, приведет к власти еще больших негодяев (о, это интеллигентское невысказанное, оставшееся в подтексте «даст по балде всем нам»!)
Во всяком случае, такие разговоры состоялись у меня с моей пенсионеркой-мамой, с одним народным артистом, с одним торговцем автомобилями и с одним продюсером, в народе больше известным как «бывший муж Аллы Пугачевой» (не тщитесь угадать: на этой почетной пенсии пребывают несколько человек). То есть Африка не просто встряхнула недовольную Россию, но и напомнила те времена, когда интеллигентские разговорчики («как НАМ вести себя, когда вся власть у НИХ?») велись на любой кухне.
Тут можно ограничиться замечанием, что возрождение интеллигентских разговоров есть свидетельство возрождения духа СССР, – но это и так очевидно.
Интереснее другое: те, кто вновь ощущают себя как бы немножечко интеллигентами, совершенно не чувствуют ни противоречий, ни даже легкого комизма этого статуса. То есть задаются, условно говоря, вопросом о смысле жизни вообще, в то время как развитый ум давным-давно интересуется тем, какими смыслами наполнять конкретное индивидуальное существование.
Может быть, так произошло оттого, что интеллигенция – класс, зародившийся в середине XIX века, распоясавшийся на его исходе и сохранявшийся, как в холодильнике, в СССР почти весь XX век – исчезла так стремительно в 1990-х, что не успела ни ойкнуть, ни осознать кончину. То есть не оставить ни завещания, ни назидания.
И значит, еще не все дорешено.
2
Интеллигенция – слово русское.
Именно так в 1965 году популярнейший журналист Анатолий Аграновский начинал один из очерков в «Известиях». «По-русски, – разъяснял он, – интеллигентность давно уже перестала быть одной только образованностью. Потому-то у нас и возможны словосочетания, в других языках противоестественные: “интеллигентный рабочий” или “малоинтеллигентный писатель”».
Он написал все правильно, просто интеллигентно обошел самое главное. Интеллигенцией в России называли не просто образованных людей, но оппозиционеров, противников власти, критиков, звенящих колокольчиком (а порой и «Колоколом»), что страна несправедливо устроена, а власть в ней преступна. То есть именно оппозиционность (а не образованность) была определяющим фактором: вот почему в СССР мог быть интеллигентным рабочий и неинтеллигентным писатель.
Еще Петр Струве в 1907-м в статье «Интеллигенция и революция» (она вышла в «Вехах») писал: «Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему». Годы спустя ему вторил американский историк, русист Ричард Пайпс: интеллигенцией в России назывались «люди, находившиеся в оппозиции к существующему порядку и, за небольшим исключением, посвятившие себя тому, чтобы его свергнуть». И теми же словами интеллигенцию описывали социологи, сотрудники «Левада-центра» Лев Гудков и Борис Дубин: «Интеллигенция воспринимает себя как оппозицию и участника частичного идеологического саботажа, то есть как защитника народа, “соль земли”, совесть общества».
Вот почему российская власть интеллигенцию не любила. Ленин в бешенстве кричал, что интеллигенция не мозг нации, а говно – но так ведь и Николай II произносил слово «интеллигенция» с тем выражением, с каким произносится «сифилис» (и призывал, в отличие от слова «сифилис», вообще убрать «интеллигенцию» из русского языка). Да, да, да: интеллигенция была и есть самый яростный критик власти в России. Да, да, да: вплоть по сегодня.
В стенах (про)государственного холдинга ВГТРК, я, поверьте, слышал в адрес Владимира Путина такие слова, каких не слышал даже от скандальной светской обозревательницы Божены Рынска, сравнившей Путина с известным штопаным предметом. Потому что одно дело – эмоции взбалмошной дамочки, которая юбками тряхнет, кольцами звякнет и пойдет дуть «Перье-Жуэ» на приеме в каком-нибудь «Рице». А в том, что говорили на ВГТРК, слышалась готовность слить этого царя, как только на горизонте нарисуется новый.
В этом – парадоксальное проявление второй главной черты русской интеллигенции (а может, и первой): кусая власть, она служит власти. Презирая двор, она обслуживает царя, может быть, потому, что вся Россия – это продолжение царя.
Все это было до СССР и в СССР. И это, судя по интонациям, – возвращается назад после лихих 1990-х. Потому что разнообразные частные кормушки 1990-х все больше заменяются единой государственной.
Сотрудник частной корпорации, которого заставляют делать работу, унижающую профессионала, может отказаться, может пойти к директору или перейти к конкуренту. А куда идти с государственного телеканала? На другой государственный телеканал? Или на частный, хозяин которого – вассал царя, пуще всего страшащийся потерять государево благоволение?
Царь велел? – Вперед, выполнять, не квакать.
Вот и выполняют, презирая заказчика, превращаясь в изощреннейших циников. Цинизм – это реинкарнация интеллигентности эпохи 2000-х, результат обмена ума на блага.
А склонность к продажности – она для интеллигенции, скорее, правило. Потому что интеллигенция – не говно, конечно, а, скорее, грыжа автократии. Прорыв внутреннего давления в не предназначенный для этого канал. Анатолий Аграновский не отказался же писать за Брежнева «Малую землю».
Это прорыв, этот порыв был нередко самопожертвен (чем вызывал сочувствие).
Но само существование интеллигенции была индикатором общественного нездоровья. В своем классическом виде интеллигенция и сегодня жива там, где с придыханием произносят слово «культура», немедленно требуя вслед за тем «на культуру» бюджетных, то есть царевых, средств.
3
А не забыл ли я про то, что интеллигенция была в СССР носителем морали? Хранителем культуры, в том числе – запрещенной, в том числе – сохраненной, в том числе – с риском для жизни? Носителем знания? Разве не благодаря интеллигенции через железный занавес в страну все же просачивались сведения о том, что происходит в мире? О современных литературе, кино, философии, социологии?
О, несомненно. Просачивались. Давление и температура способны создавать алмазы, хотя большей частью рождают уродцев, живущих в придуманном мире. Знатоков Шервуда Андерсона и Дос Пассоса, полагающих, что знают и понимают Америку. «Поклонников Фолкнера и йоги, буддизма и Антониони», по определению Самойлова, желающих получать за это материальные блага, одновременно презиравших раздавателей благ за то, что те не прочли про Йокнапатофу, не испытали сатори и не посмотрели «Блоу-ап».
Я сам был из этого круга, и когда СССР треснул, с удовольствием сунул ломик в щель.
Я был корреспондентом коротичевского, перестроечного «Огонька».
А когда наш круг победил, и Фолкнер появился на прилавках, а Антониони – на кассетах, вдруг оказалось, что народ (тот самый, ради которого готова была страдать интеллигенция), хочет никакого не просвещения, а жратвы, шмоток и тихого места в офисе.
То есть за стенами редакции начинался реальный мир, где деньги стали ценностью почти что духовной, – хотя бы потому, что требовались для покупки видиомагнитофона для просмотра Антониони. Хотя большинство из тех, кто говорил, что покупает видеомагнитофон для просмотра Антониони, на самом деле смотрел на нем «Греческую смоковницу».
Я вскоре ушел из «Огонька», взамен обретя понимание, что все мои прежние знания о мире и жизни были знанием паука, никогда не вылезавшего из банки с себе подобными. Я был полон презрения к интеллигентам, которые у нового мира требовали денег за старое знание, и кричали, что не торгуют принципами, но тут же меняли принципы на доллары, – при этом выяснялось, что принципов у них нет. Я помню, как милейшие, в очках и беретах, ленинградские люди, когда мне требовались данные по Константиновскому дворцу (на него тогда положила глаз американская гостиничная сеть), сначала с печалью в голосе говорили, что все расхищено, предано, продано. Потом требовали долларовый аванс на поиск поэтажных планов. А потом тихо сливались, и на просьбу либо выполнить обещанное, либо вернуть деньги гордо заявляли, что они Родиной не торгуют.
В ярости я написал для «Ведомостей» заметку под названием «Убить интеллигента». Интеллигенты, перечислял я, считают себя собственниками Вечности (непременно с большой буквы). Оттого они и не принимают современное искусство, что любой перформанс ограничен во времени. Это раз. Два – у них всегда в чести страдание, унижение, бедность, плохость, Акакий Акакиевич. Когда я искренне посоветовал Л. съездить в Венецию, он выгнал меня прочь: подразумевалось, что по Венециям разъезжать может только падла. Три – интеллигенты невосприимчивы к фактам. Для них фактом являются мифы, за которые они держатся вопреки всему. Четыре – они социальные снобы, вечно чистящие ряды от «мнимых интеллигентов». Пять – государство заведомо их враг.
«Хватить заигрывать с интеллигенцией, – завершал я ту заметку. – Кумиры былых лет достойны пенсии, но не звания “совести нации”. Изменилась и нация, и совесть. Хватит лить слезы по поводу нищеты доцентов-кандидатов: образование – инструмент для зарабатывания денег, а коли, обладая инструментом, ты сидишь без денег – то дурак, и баста. Хватит при слове “культура” закатывать глаза: культура – это не когда читают “Каштанку”, а когда на улицах есть урны. Пора убить интеллигента в себе, иначе он воссоздаст в голове советский строй. Пли».
Текст не был опубликован: меня опередил литературный критик Данилкин, написавший для «Ведомостей» колонку с теми же мыслями. Данилкин к тому времени стал мэтром школы мини-эссе, прочтя которое, было абсолютно ясно, на какую полку и в чьем шкафу рецензируемую книгу ставить. Это был новый принцип: не абсолютной, а относительной оценки, когда дамский роман сравнивался не с «Карамазовыми», но с другими дамскими романами. А постаревшие критики советской школы, включая лучших, так писать не могли, и толпились по нищавшим толстым журналам (сдающим втихаря помещения за черный нал), и продолжали писать километровые тексты для своей любимой Вечности. При этом Вечность их труды принимать не желала: оказалось, что платой за иносказание, за фигу в кармане, за интеллигентский гордый полупрогиб было оскудение мысли. Данилкин призывал огонь на головы старых интеллигентов, – чтобы молодые не повторяли тот же путь. Огонь оказался чересчур прицельным: по слухам, прочитав ту заметку, с инфарктом слег отец Данилкина.
Но я выдавливал из себя интеллигента, как мог.
Мне незачем было больше ругать российскую власть, потому что эта власть не мешала мне жить, да и говорила со мной на одном языке устами Чубайса, Немцова и Хакамады (и то, что она говорила, было разумно).
Я понял, что литература никакой не учебник жизни, а лишь вариант гимнастики мозга, что дает известное наслаждение, но не деловой навык; что начитанность ценителя Чехова ничуть не выше знаний знатока вин или сигар. Это было мое время, но я ошибся, решив, что оно пришло навсегда Пришел Путин (я первый раз сам голосовал за него). Российское государство, поколебавшись, покатилось с ускорением в направлении привычной автократии. И главное интеллигентское качество – быть всегда против, – умершее, казалось, вместе с СССР, вновь возродилось после разгрома телевидения, после посадки Ходорковского, после устройства вертикали и возрождения автократии. Вот откуда у меня порой ощущение, что я снова интеллигент.
4
Когда думаю, почему МЫ проиграли ИМ, то каждый раз прихожу к тому, что НАМ идея оппозиционности была важнее знания или навыка, хотя бы и управления, имевшегося у НИХ. Мы могли писать дерзкие слова, но не умели акционировать издательства. Мы презирали партии Кремля, но не умели создавать свои эффективные партии. Что партии: толком жилтоварищества не умели создать, потому что договориться не могли.
Те, кто вернули в 2000-х Россию в накатанную колею, были, по большому счету, все теми же сторонниками древних форм – служения царю, кнута и пряника; они были ворами и жуликами (Навальный прав), но они умели управлять, «решать вопросы», пусть в банях с девками, пусть за чемоданы со взятками, но умели.
Мы кричали, что это гадко, это развратно, это отвратительно – относиться к народу как к скоту, которому лишь бы хлеба и зрелищ, – но умалчивали о том, что производить хлеб и зрелища без помощи тех, кто у власти, у нас получается плохо. По крайней мере, производить тот интеллектуальный товар, что конкурентен в мире. Да, те, кто пели, кто играли в оркестрах, кто танцевали в балетах – те соревновались с миром на равных. А прочие
произведенные нами смыслы имели исключительно домашнее применение.
Это легко объяснить: большинство советских интеллигентов, по крайней мере гуманитариев, были недоучками (это точнее, чем солженицынское «образованщина»). Хорошего образования в СССР, вопреки мифу, вообще не могло быть, потому что образование строится на свободе мысли, изучающий все, что имеет отношение к предмету, – а какая уж тут свобода, если изучать дозволено лишь разрешенное, и даже из запрещенного знакомо лишь то, что раздобыть удалось?
Интеллигенты потому так быстро – и часто некрасиво – сдулись в 1990-х, что у них были мечты о дивном свободном мире, но знаний об устройстве этого мира не оказалось. Они звали в Европу, не понимая, что без европейского опыта античной логики, римского права и римской же Церкви Россия Европой быть не может. Наши интеллигенты оказались совсем не знакомы с европейской современной социальной, политической, естественнонаучной, экономической мыслью. Они не знали ни полицивилизационной модели Хантингтона, ни футурологических прогнозов Фукуямы, ни меметической теории Блэкмор, Шеннана и Брода, им не знакомы были ни Жиль Делез, ни Жиль Кепель – словом, все то, что часто опосредованно, из газетных статей и телевизионных дискуссий, но вошло в европейское сознание. Наши на общество смотрели по-старинке: классы, массы, отношения, силы, вульгарный марксизм. Сегодняшний русский циничный интеллектуал – часто все тот же советский интеллигент, только отбросивший стыд и жмущийся к деньгам, то есть к российской власти, потому что не знает, как устроен мир вне ее, не желает этому устройству учиться и не знает, что он этому миру может предложить. Для него привычны старые темы. Поэт и царь. Народ и власть. Интеллигенция и революция. Нигде кроме как в Моссельпроме.
И если сегодняшний интеллектуал по-интеллигентски ругает царя, ради кортежа которого опять перекрыли движение, или, почитывая блог Навального, грозит кулаком, что народ устроит бучу – я с ними не в одной стае, хотя тоже ругаю, ехидничаю и говорю.
Мне не интересно обсуждать, как должен вести себя порядочный человек во время революции.
Мне вообще не интересна тема революции.
Мне интересно, что может русскую матрицу переформатировать, изменить – а революция интересна, только если она эту матрицу меняет.
5
Электронная почта приносит письмо.
Некий блогер устроил опрос.
Вы верите в возможность падения режима Путина в результате народной революции? «Да» – 72.3%, «нет» – 27.7%. Если в Москве начнутся массовые волнения и беспорядки, что будете делать? «Выйду на улицу, даже если власть скорее всего применит силу» – 42.6%, – и так далее. Всего голосовало 499 человек.
С ума сойти, какая репрезентативность.
Однако раньше таких опросов не устраивали. О том, что «власть в конец оборзела» – говорили, да, причем испокон веков. В 1136 году, например, новгородцы, поговорив об оборзевшей власти, и вовсе вышвырнули вон своего князя Всеволода Мстиславича, в качестве первой причины указав: «Не блюдет смердов». И, поскольку вертикали власти тогда еще не построили, им это сошло. Теперь бы, конечно, повязали за терроризм.
Слабость автократии в том, что общественная мысль, как и социальная жизнь, здесь тоже ходит по кругу. «Должна ли мыслящие люди поддерживать против власти бунт, пусть даже бессмысленный и беспощадный?» «Возможен ли сегодня в России бунт?»
По теории ленинизма – невозможен. Но на практике Мубарек уже в тюрьме. Законы общественного развития устаревают ровно в ту минуту, когда формулируются. Это как в квантовой физике: там тоже измерение влияет на измеряемое. Но русская протестующая мысль не желает знать ничего, что вне привычного круга. А если выйти, то обнаружатся разные варианты российской перезагрузки.
Первый – изменение страны волей царя-модернизатора. Правда, в России таковым был только Петр. Прочие же не просто не обладали волей, но пытались всеми способами трона и ответственности избежать. Хоть первый Романов, Михаил, рыдавший и не хотевший царствовать, хоть последний, тоже Михаил, в пользу которого отрекался Николай II. Но даже в случае прихода царя-модернизатора вероятна не столько замена матрицы, сколько прокладка нового круга: Петр надолго привнес в русскую жизнь европейскую моду, однако оставил прежними общественные отношения. Для полной замены матрицы потребен не просто царь-модернизатор, а жертвенный царь, силой насаждающий – как картошку – гражданское общество, которое, созрев под его защитой, больше не будет нуждаться в царе. Но без революции маловероятен приход такого царя: кремлевская медицина сильна, как и ОМОН, Путин намерен править вечно, а он никакой не модернизатор, и уж тем более не жертвенный царь,и даже не царь-освободитель, а так – царь-потребитель.
Вариант два: это как раз настоящая революция, бунт, жесткая смена элит. Ее-то как раз легко представить, и хоть завтра. Ну, очередная свинья из числа высших, на членовозе с мигалкой, задавит на переходе детский садик, а когда родители выйдут к Кремлю, их постреляют бойцы ФСО. Телеканалы будут показывать царя на штурвалом/румпелем/вентилем, а видеозапись наезда и расстрела обойдет, благодаря ЖЖ, «Фейсбуку» и твиттеру, всю Москву, и на Манежку в ярости выйдет уже не тысяча футбольных фанатов, а миллион офисного планктона, у которого тоже дети. Патронов на этот раз не хватит, ОМОН сомнут, самый прозорливый из фэсэошных начальников возглавит марш на Ново-Огарево. Крови там будет много, потому что тем, кого придут вешать, будет много чего терять, люди гибнут за металл, – и тут самый прозорливый начальник велит шарахнуть ракетой по самолету великого кормчего, в поисках стабильности отправляющегося в Китай. Чтобы, значит, концы в воду Амура. Мигалки и номера «АМР» с членовозов посвинчивает даже не восставший народ, а испугавшаяся шоферня, на телек вернутся прямые эфиры, а также Шендерович, Шустерович и прочий Киселев. Постылый гимн, чтобы не переписывать еще раз, заменят «Марсельезой». Калининград отделится, Чечня тоже. Но это все ненадолго, и вскоре миллиард на съемку клипа по «Марсельезе» благополучно освоит Бондарчук, – ну, а дальше и мигалки вернутся. Потому что никаких идей, кроме идеи потребления да жизни за царя, в России нет, и никаких управленцев, кроме царских, нет тоже.
Вариант три: переформатирование в результате военного поражения. Именно так, жестко и кардинально, были переформатированы в результате Второй мировой Япония, Германия и отчасти Финляндия (там, помимо фактора поражения, на смену матрицы работал царь-модернизатор по имени Маннергейм). Вероятность войны для России тоже отлична от нуля: можно представить, как танкам в русско-грузинскую кампанию была дана команда взять Тбилиси, а НАТО приготовило ответ, а царь решил поиграть в войнушку мирового масштаба… В конце концов, власти у него ничуть не меньше, чем у любого из императоров, да только империи нет. Я не ехидничаю – именно имперские амбиции России станут причиной крупномасштабной войны и поражения России в этой войне в 2030-х по версии американского политолога, директора частной разведывательной компании STRATFOR Джорджа Фридмана. Его книга «Следующие 100 лет» переведена на русский. Да, Россия развалится, или, если так более утешительно, вернется к истокам. И такие осколки, как Владимиро-Московская Русь и Северо-Западная Россия, сначала под американо-немецким и скандинавским протекторатом, а затем и самостоятельно, двинутся туда, куда когда-то шли Псковская и Новгородская республики.
Все, больше вариантов нет. Если не считать вариантом то противное вялотекущее существование, которое глянцевая колумнистка Ксения Соколова как-то раз довольно удачно назвала «унылым говном»: потребление, контроль трубы и телевидения, зависимость от цен на углеводороды, гламур и чекисты, – и все более и более громкие интеллигентские разговоры о том, что же будет с родиной и с нами.
И до конца этого дела мы не доживем, потому что этому делу не будет конца.
