Разговоры о коррупции российского государства стали сегодня общим местом. Я думаю, однако, что мы имеем дело отнюдь не с коррупцией. Под коррупцией понимается подкуп чиновников, идущих за вознаграждение на нарушение закона. Методы борьбы с ней хорошо известны. Центральный акт коррупции – дача взятки. Распилы и откаты в какой-то мере подпадают под это определение. Коррупцию описал Гоголь в «Ревизоре». Множество стран от Италии до Индии поражены этим злом. Но то, что мы имеем сегодня в России, гораздо страшнее – это превращение государства в преступный синдикат, подмена основных государственных функций криминальными.
Члены этого синдиката сидят в судах, в банках, в таможне, в налоговой полиции, в управлениях экспорта-импорта, в прокуратуре, полиции, ФСБ, в муниципальных и областных органах власти и т.д. При этом действуют согласовано, как и полагается в мафии. В вышедшей недавно в Нью-Йорке книге двух специалистов по уголовному праву Сергея Челухина и М. Хаберфельда «Русские коррупционные организованные сети и их международные маршруты» (2011) подробно описывается способ функционирования такого государственного синдиката. Например, сверхдорогие машины регистрируются таможней как гуманитарная помощь и, соответственно, выводятся из-под таможенных пошлин. Продаются через сеть криминальных дилерских контор, которым позволяют не платить налоги налоговые ведомства. Милиция и ФСБ отслеживают любые помехи и устраняет конкурентов, которых суды упекают в зону, банки отмывают деньги и т.д. Иными словами, мы имеем дело не с коррупцией, но именно с организованной преступностью колоссального масштаба. Речь тут идет, конечно, не о взятках. В конце концов, судья Данилкин – не коррумпированный взяточник, упекший подсудимого за деньги. Он выполнял предписанную ему роль в «организации». Каждый государственный орган выполняет свою криминальную роль. ФСБ, милиция и суды заняты устранением конкурентов, рэкетом, «стоят на стреме» или просто работают киллерами. То, что подмосковная прокуратура “курировала” сеть подпольных игорных домов – не просто курьез, но абсолютно системное явление.
Особенность государственного криминального картеля заключается в его беспрецедентных размерах. То, что начиналось как крышевание бизнеса в девяностых, завершилось в нулевых полным перерождением всей государственной системы. На первых порах огосударствление организованной преступности воспринималось как позитивное явление. Сократилось количество варварских убийств и чудовищных разборок, паяльник перестал быть главным орудием бизнеса. Бизнесмены могли хоть немного расслабиться. Но роман уголовного государства с обществом был обречен на эфемерность. Как и в иных странах, знавших уголовщину «первоначального накопления капитала» (например, в США), общество, пройдя через симбиоз с уголовщиной, начинает требовать законности. Требование это связано среди прочего и с тем, что тесные связи с криминальным беспределом подрывают перспективы бизнеса. Одним из первых в России это осознал Ходорковский, который решил сделать «Юкос» прозрачной для любых аудиторов фирмой. Только такая прозрачность могла обеспечить ему приток иностранного капитала, то есть повысить рентабельность предприятия. Картелю не понравилось его желание выйти из доли, и он был передан судейским киллерам. Ходорковский слишком поспешил.
Возвращаясь к поставленному в начале вопросу о существе происходящего, я бы ответил на него так: государственный криминальный синдикат сполна выполнил свою роль. Роль эта заключалась в монополизации насилия в руках государственных криминальных структур. Монополизация насилия создала видимость нормализации жизни. Выражаясь грубо, из жопы вынули паяльник. Но, выполнив свою роль, синдикат стал объективной помехой для подлинной, а не косметической нормализации жизни общества. Благодарность за извлечение паяльника не может длиться бесконечно. Общество может терпеть такого рода структуры и связанное с ними бесправие относительно короткий период времени. В России отпущенный синдикату срок был примерно лет 8-9. Пришла пара покончить с этим монстром.
ВИДИМОСТЬ ПРОТИВ СУЩНОСТИ
Понимание существа сложившегося в России режима важно для оценки сегодняшней ситуации. В социальных сетях все время обсуждается вопрос о возможных переговорах с властью. Неясно, правда, кто, и с кем, и о чем собирается переговариваться. Некоторые утешают себя иллюзией, что вожди не уходят потому, что не имеют гарантий безмятежной жизни в отставке. Я полагаю, что переговоры между государством и обществом возможны тогда, когда речь идет о пресловутом «коррумпированном государстве» и о восстановлении «законности». В таких случаях возможна логика ухода: мол, нахапали, набрали взяток, дадим им уйти на покой, гарантируя безнаказанность. Избавимся от гнили, очистим систему. В случае с картелем ситуация гораздо сложнее, тут удалением взяточников не обойтись. Невозможно просить Дона Корлеоне уйти по-хорошему и заменить его во главе синдиката порядочным парнем, вроде Навального. Вот почему я не верю в возможность компромисса и убежден, что картель будет стоять до последнего. Будучи структурой, он нуждается в сохранении всей системы своих звеньев, в пресловутой «стабильности».
Я, однако, не считаю, что властвующий синдикат – несокрушимая твердыня. Дело в том, что форма его существования парадоксальна. Во-первых, сама машина государственности гораздо шире синдиката. Она неизбежно включает в себя некие «нейтральные зоны». Всякое государство, вне зависимости от его идеологии и даже практики, вынуждено заботиться о транспортной и энергетической системах, внешней политике, армии, социальном обеспечении, образовании. Поэтому государство не исчерпывается исключительно криминальными структурами. Государство – это фрукт, с косточкой-картелем и мякотью – нейтральной зоной. И только в зоне “мякоти” режим готов к уступкам и переговорам. Власти согласны пересмотреть тарифы ЖКХ, потрясти губернаторов и проч. Но ядро государственности – картель – остается вне обсуждений. Именно поэтому из переговоров полностью и однозначно исключается все то, что связано с собственно преступной активностью картеля (с ядром), то есть бесправные приговоры Ходорковскому и Удальцову, дело Магнитского и тому подобное. Здесь режим не может пойти ни на какие уступки. Зона государственной преступности – это абсолютная святыня режима.
Однако, волей обстоятельств, картель облачен в маскарадный костюм фантастического свойства. Основные криминальные структуры в нем носят мундиры правоохранительных ведомств – это преступники, которым поручено бороться с преступностью. Воруя миллиарды, прокуратура и полиция вынуждены арестовывать мелких воришек, и что самое занятное, делать вид, что борются и с организованной преступностью. Им необходимо сохранять видимость законных структур. Например, арестованный недавно в Польше заместитель прокурора Московской области Александр Игнатенко в действительности является главарем шайки, крышевавшей подпольные казино, но выглядит как прокурор (он и на фотографиях фигурирует в прокурорском мундире), призванный бороться с такими, как он сам. Такая двуликость удобна, позволяя преступнику выходить сухим из воды – но она же создает большие неудобства. Игнатенко не может полностью дезавуировать видимость, так сказать, закатать рукава, обнажить свою лагерную наколку, взять «иглу» или «кнопарь» и пойти на мокрое дело. И даже щеголять воровским жаргоном в этой структуре дозволено только вожаку.
Протестное движение последнего времени сделало жизнь синдиката менее комфортабельной. Существенную роль тут сыграла проницательность Алексея Навального, который предложил принимать видимость за чистую монету. Весь «сурковский проект» создания политических фикций, на мой взгляд, укоренен в органическую двуликость государственного синдиката. Навальный стал требовать от воров соблюдения законности, формальный надзор над которой был им поручен. Люди типа Игнатенко ни при каких обстоятельствах не могут обнаружить своей истинной функции, то есть откинуть прочь назойливый маскарад. Кафкианский бесконечный второй процесс над Ходорковским, с сотней абсурдных томов дела и совершенно безумными показаниями псевдоэкспертов, показал, до какой степени система не может отбросить декоративный фасад правосудия. Но чем более процесс углублялся в дебри юридической симуляции, тем сильнее подвергалась коррозии видимость правосудия. Навальный использовал тот же принцип. Речь, конечно, не шла о том, чтобы принудить маску стать подлинным лицом. Это невозможно. Речь шла о том, чтобы заставить волка, изображающего съеденную им бабушку, играть роль этой бабушки с полным напряжением убогого дарования до полного его саморазоблачения. Видимость системы начинает разваливаться, если заставить ее играть с полной самоотдачей. Конец режима наступит не от переговоров, а от актерской бездарности, обнаруживающей, что король гол, что в мундире прокурора сидит браток, и даже не просто браток, а, выражаясь по-блатному, «гнида».
Типичный пример такого саморазрушения представителя системы являло, например, выступление председателя ЦИК Владимира Чурова на «Эхо Москвы», где Чуров постоянно драпировался в тогу законника. Вот фрагмент этого разговора, как будто прямо взятого из Кафки или Беккета (как любитель театра абсурда, не могу отказать себе в удовольствии процитировать этот шедевр): «А.ВЕНЕДИКТОВ: На каком основании человек не может вынести с участка бюллетень? В.ЧУРОВ: К сожалению, жесткого основания выноса бюллетеня с участка нет. Моя точка зрения, что это плохой поступок, что человек, выносящий бюллетень, крадет государственную бумагу… А.ВЕНЕДИКТОВ: Так? В.ЧУРОВ: …оплаченную из средств бюджета. В.ДЫМАРСКИЙ: Из его средств, потому что он – налогоплательщик. В.ЧУРОВ: Не его, а всех граждан… А.ВЕНЕДИКТОВ: И в том числе и его. В.ЧУРОВ: Хорошо. В этом бюллетене 1/110-миллионная часть его. А.ВЕНЕДИКТОВ: Так у него в каждом другом бюллетене… В.ЧУРОВ: Вот пусть на 1/110-миллионную часть и уносит. А.ВЕНЕДИКТОВ: То есть можно порвать и унести? В.ЧУРОВ: 1/110-миллионную часть. А.ВЕНЕДИКТОВ: Да. Но тогда каждого бюллетеня. В.ЧУРОВ: Того, который ему достался. А.ВЕНЕДИКТОВ: А его бюллетень – это 1/110-миллионная. В.ЧУРОВ: Но по закону ему достается на выборах только 1 бюллетень. А.ВЕНЕДИКТОВ: Он имеет право его вынести? В.ЧУРОВ: На мой взгляд, нет. В.ДЫМАРСКИЙ: А по закону? В.ЧУРОВ: Закон можно трактовать и в ту, и в другую сторону, к сожалению. А.ВЕНЕДИКТОВ: Это чего такое мы сейчас услышали? В.ДЫМАРСКИЙ: Это что-то новое. В.ЧУРОВ: В данном случае есть неполная определенность».
Абсурдный легалисткий педантизм вокруг стоимости одного листа бумаги, исходящий от вероятного фальсификатора выборов, разоблачает Чурова лучше любых улик.
ЗАКОН И ИНТЕРЕС
Это саморазрушение видимости, за которой прячется система, объясняется тем, что представители государства совершенно не понимают существа закона. Закон для них – способ обеспечения собственной безопасности или способ изъятия чужой собственности. В принципе, закон для них абсолютно неотделим от идеи интереса. Никакого иного понимания закона они не знают и, по-моему, не могут вообразить. Даже когда государство идет на уступки и облегчает, например, регистрацию партий, оно действует в рамках логики интересов (в данном случае, идя навстречу интересам оппозиции). Для власти и вся политическая репрезентация – это исключительно репрезентация партийных интересов.
Однако в своей сущности закон – нечто противостоящее интересам, и потому он парадоксально связан со свободой (этого персонажи, типа Чайки, никогда не постигнут). Руссо когда-то дал классическое определение различия между животным и человеком: «…природа одна управляет всеми действиями животного, тогда как человек и сам в этом участвует как свободно действующее лицо. Одно выбирает или отвергает по инстинкту, другой — актом своей свободной воли; это приводит к тому, что животное не может уклониться от предписанного ему порядка, даже если бы то было ему выгодно, человек же часто уклоняется от этого порядка себе во вред» (Трактаты, с. 54).
Это положение Руссо произвело глубокое впечатление на Канта, который построил всю свою этику на идее человеческой свободы и свободного выбора. На базе этики Кант развил философию права, в которой закон предстал как кодификация нравственного выбора. Перед тобой лакомый кусок, но закон понуждает тебя отказаться от его присвоения, кражи. Закон, таким образом, это кодификация нравственной свободы, то есть отказа от удовлетворения непосредственных «животных» интересов.
Так вот, мне кажется, что наше государство может измениться во многих сферах, прежде всего в социальной, экономической и даже политической. Оно может несколько расширить допуск иных политических сил к соревнованию. Единственно, чего оно не может сделать ни при каких обстоятельствах, это ассимилировать закон в кантовском смысле. Оно не может этого сделать не только потому, что просто не в состоянии понять смысла закона, ограничивающего аппетиты и интересы, но и потому, что ассимиляция законности означала бы ликвидацию самого синдиката как такового. Это было бы самоубийством системы.
Требования, выдвинутые на Болотной и Сахарова, — не политические и не связаны с удовлетворением интересов. Они имели исключительно нравственно-юридический характер. Иными словами, это как раз те требования, которых синдикат не может удовлетворить. Это требования к волку перестать драть овец и начать их охранять. То есть, это требование к волку стать собакой. Но именно этого-то волк не может сделать. И тут не помогут никакие переговоры. Единственное, что волк в состоянии сделать, это еще глубже натянуть на себя собачью или, может быть, даже овечью шкуру, в которой он вынужден щеголять. Я, однако, считаю, что именно невыполнимость требований протестующих – сильная, а не слабая сторона движения. Именно невозможность внутренней метаморфозы делает положение картеля чрезвычайно щекотливым. Единственной реакцией режима (кроме, конечно, террора) может быть, как мне представляется, реакция имитации, усиления симулятивной игры. Но чем активней режим мимикрирует под свою противоположность, тем больше он демонстрирует истинное лицо, тем большей коррозии подвергается (тут действует логика «сурковского проекта»). Невыполнимые требования Болотной, в конце концов, заставляют разнообразных владимиров вольфовичей, в соответствии с провозглашенной ими логикой сплошной русификации, становиться владимирами волковичами, коими они и являются.
