Франкетти – один из тех, благодаря кому у рядовых жителей Великобритании формируется мнение о России. Заголовки его материалов звучат предсказуемо броско: «Молодежь предпочитает покидать коррумпированную Россию», «Российские миллиардеры, пострадавшие от кризиса, снова на коне и сорят деньгами» (в переводе inopressa.ru). Но иногда его статьи становятся новостью и в России. Один из последних примеров – расследование о сексуальном рабстве женщин в гаремах членов службы безопасности Рамзана Кадырова («Женщин, схваченных чеченской службой безопасности, ожидает сексуальное рабство и смерть»). Другое громкое расследование – о том, как действуют в Чечне федеральные «эскадроны смерти»: «Разведданные зачастую добывались с помощью пыток – пойманным молотком разбивали конечности, применяли электрошок и заставляли мужчин совокупляться друг с другом. Тела затем либо захоранивались в ямах без опознавательных знаков, либо «распылялись».
Как и Анна Политковская, Франкетти смог побывать в здании театра на Дубровке во время захвата заложников в октябре 2002-го, и был там единственным иностранным корреспондентом: заходил внутрь дважды и интервьюировал террористов. За освещение трагедии «Норд-Оста» через год, в сентябре 2003-го, Франкетти получил профессиональную премию British Press Awards в номинации «лучший иностранный корреспондент».
В интервью Slon.ru Марк рассказал о том, к чему до сих пор не может привыкнуть в России, почему о неаполитанской мафии, коморре, писать легче, чем о некоторых событиях отсюда, а также о том, при каком условии Гордон Браун может ездить без охраны.
– Как вы стали писать о России?
– Совершенно случайно. До этого я был корреспондентом The Sunday Times в Берлине. Прежний московский корреспондент собралась назад в Лондон, и мне позвонил редактор: «Подумай о Москве». До этого я ни разу не был в России, не говорил по-русски, вообще о ней не думал. Я приехал по контракту на шесть месяцев – чтобы понять, интересно ли мне, а редакции – справлюсь ли я. Приехал в 97-м году.У меня было 10 дней, чтобы найти квартиру, обустроиться. И я сразу начал писать. Первые два года работал с переводчиком, но, естественно, никогда не предполагал, что останусь тут так надолго. Думал, – от силы года четыре. А теперь я здесь так давно, что очень сложно уехать. Во-первых, у меня здесь жизнь – русская жена, ребенок, у жены тоже здесь карьера – она работает на телевидении. Во-вторых, я столько инвестировал в то, чтобы понять, что тут происходит, иметь связи, доступ… А в-третьих, глубокий кризис журналистики – во всем мире, и не то, чтобы есть много других возможностей.
Я могу сказать, что для меня это даже не опыт, это 14 лет моей жизни. И никогда, ни разу в жизни, я не пожалел, что приехал. В первые пять лет о твоем пребывании никто не думает: наш корреспондент и все. Потом ты несколько лет чувствуешь, что люди не понимают, почему ты еще здесь. А когда ты здесь 9–10 лет, люди тебя уже воспринимают как эксперта. Теперь ко мне постоянно приходят люди – хотят знать мое мнение. Ну, например, делала Би-би-си фильм о политике России после войны с Грузией. У них тут есть корреспондент, бюро, зачем я им нужен? А просто ты тут давно. Становишься экспертом, теперь ты – Mr. Russia.
Четыре года назад я получил новый контракт с The Sunday Times. Я продолжаю быть штатным корреспондентом, но для иностранного отдела и самой газеты работаю только шесть месяцев в году – когда хочу, когда считаю, что есть материал. Допустим, работаю две недели – месяц не работаю. И когда не работаю на них, занимаюсь собственными проектами. Например, снимаю документальное кино для английского телевидения, в этом году делал фильм о коморре – неаполитанской мафии, в прошлом – о Берлускони, поэтому был много в Италии.
– К чему вы до сих пор не можете привыкнуть?
– То, с чем до сих пор сложно сжиться, – наглость, особенно в Москве. Очень агрессивный, очень наглый город. Вот это (растопыривает пальцы) я никогда не терпел, и в этом смысле мне до сих пор сложно. Я в Москве вожу мотоцикл, и неприятности – каждый день, просто стиль вождения говорит обо всем. Я сам становлюсь здесь более агрессивным. Я был в отпуске, отсутствовал в Москве три недели, и за это время ни разу не рассердился. Сел [в аэропорту] в машину и буквально через 20 минут был готов драться.
Во-вторых, – показуха, деньги, деньги, деньги. Мне стало противно ходить в «Азбуку вкуса» за продуктами и видеть там наглую рожу с охраной, которая приходит покупать бананы. Тяжелый город. Я люблю Москву, но и ненавижу, одновременно. И важно иногда уезжать в другой город – чтобы дышать другим воздухом.
При этом мне интересно, и всегда было интересно, но, может, сейчас – менее, чем раньше. И то, что мне всегда было интересно, как раз то, что это не Европа, не Лондон и Париж, где можно очень комфортно жить. Здесь другой темп. Когда я бываю в Париже, в Лондоне, в Италии, то не вижу никаких изменений, а здесь все еще есть некая дикость. И мне это нравится, здесь пока не все нормально, не как там.
– И никогда не будет так, как там.
– Я не пессимист. Понятно, что большинство наших материалов – довольно негативного настроя, мы не можем сказать, что очень часто пишем о России хорошо, мои репортажи довольно жесткие. Одновременно я могу сказать, что самая большая ошибка – забыть, что прошло всего двадцать лет. В истории это ничто, Россия – на очень длинном пути, чтобы вещи изменились, нужна смена двух-трех поколений. И, когда я думаю, что будет с Россией через 40–50 лет, когда меня уже не будет, я думаю, что она будет более цивилизованная, демократичная, нормальная. Смешно требовать от страны, которая не знала, что такое демократия, стать такой же, как Англия, Америка или Италия. Да и вообще, почему она должна быть такой же? Я – родом из Италии, у нас есть демократия, но есть очень много проблем, и Италия – точно не Англия, хотя демократическое государство существует уже 60 лет. И англичанине или американцы, которые смотрят на нее, ее не понимают.
Я готов защищать все острые материалы, которые писал, – почему я их писал, почему считаю важным и продолжаю это делать. Например, если на Кавказе совершается страшное преступление, как об этом не писать? О чем я должен писать? Что здесь все здорово, прекрасно, красиво и весело? Раскрыть вещи, о которых большинство не знает, – это наша работа. Раскрывать вещи, о которых некоторые хотели бы, чтобы не знала аудитория, – наша работа. Одновременно я согласен, что на Западе есть предубеждение насчет России. Конечно, есть, и очень понятно почему, – слишком долго продолжалась холодная война. Мне сейчас 43, но я помню, что, когда я был маленьким, мы всегда боялись России. Для нас Россия всегда была империей зла, и в какой-то степени мы – жертвы собственной пропаганды. Моему редактору – 53–54 года, он вырос во время холодной войны. У него инстинктивно, автоматически, как у человека, который России не знает, был здесь один раз, реакции негативны, просто на эмоциональном уровне.
С другой стороны, есть некая лень в этом. Каждый раз, когда мы пишем о ФСБ, которое уже лет 15 не называется КГБ, мы пишем «ФСБ, бывший КГБ», а не пишем «эквивалент МИ-5 или ФБР», или «внутренняя спецслужба». Почему мы так пишем? Потому что у нашей аудитории это спровоцирует некоторое негативное отношение, потому что это – клише. И когда говорят, что о нас, России, всегда будут писать плохо, – в этом есть некая правда. Да, предубеждение есть.
Я здесь, в России, как дома. Я никогда не думал, что Запад имеет право учить, говорить России, что она должна. Это ваша страна, делайте, что хотите. Но если спросить меня, что мне не нравится, то это лицемерие. У меня часто есть ощущение, что в России (и я говорю не о людях, а – о государстве, политике и создаваемом образе страны) важнее выглядеть цивилизованно и демократично, чем действительно стать цивилизованным и демократичным. Я уважаю сильных людей, даже если я с ними не согласен. Вот, например, идет речь о [Михаиле] Ходорковском. Зачем говорить: «Как вы на Западе смеете утверждать, что мы – президент или премьер – могли бы повлиять на правосудие? Это же невозможно». Это же абсурд, вот этого терпеть не могу. Сказали бы прямо, что, во-первых, это вас не касается, что Россия – наша реальность, а я даже слушать вас не буду, потому что мне неинтересно, что вы думаете, а, если интересно вам, то это – ваша проблема. Во-вторых, мы считаем, что он убийца, вор, и что да, причины – политические… Если человек защищает свои позиции агрессивно, но открыто, даже если я с ними абсолютно несогласен, я уважаю его позицию. А происходит то, что [Дмитрий] Медведев, человек, который, естественно, мог бы повлиять на правосудие, но говорит, что не может, требует от другого президента, [Виктора] Януковича, чтобы он повлиял на дело [Юлии] Тимошенко, а тот тоже, естественно, может, но тоже говорит, что не может повлиять. Это просто театр абсурда, когда делают вид, что система, которую мы все знаем и понимаем, не существует.
– Когда вы пишете для аудитории, у которой есть определенные ожидания от историй из России, вы чувствуете, что не совпадаете с ней? Стараетесь ли переломить?
– Да, но это происходит нечасто. Я работаю в The Sunday Times лет восемнадцать. И работал я не только здесь, в России и странах СНГ. Когда были войны, я много работал в Ираке, Афганистане, Косово.
От газеты ждешь, что она будет интересной. Я, естественно, понимаю, что именно интересно. Я не говорю об аудитории, я не знаю, что ей интересно. Важно заинтересовать редактора, чтобы он опубликовал – вот моя аудитория. Ты понимаешь, что бессмысленно пытаться переубедить редактора, если ему неинтересно. Неважно, любят они тебя или уважают, или какой у тебя стаж. Иногда это очень субъективно, очень. Главный редактор может быть в отпуске, и материал, который бы он не опубликовал, публикует заместитель, у которого есть свои представления. Но в целом тематика, которая им интересна, – довольно узкая. И это не вопрос идеологии, здесь нет никаких заговоров, что мы должны мочить Россию, что, мол, из Франции очень много пишут о Карле Бруни, из Италии – о сексуальных скандалах вокруг [Сильвио] Берлускони, а из России – о каких-то ужасах.
Я не пишу все время негативно. Например, сейчас я делал большой материал, посвященный двадцатилетию распада Советского Союза, брал интервью у людей, которые родились в 91-м году. Мне было интересно понять, что это за поколение – первое, которое выросло после распада страны, как они относятся к Советскому Союзу, насколько отличаются от предыдущего поколения, насколько – от ровесников из Европы.
Я писал материал о том, почему здесь популярен человек, которого постоянно ругают на Западе, я имею в виду Владимира Владимировича. Редакции было очень интересно, сразу опубликовали. Я уверен в том, что даже если бы здесь была абсолютная демократия, если бы его ругали на «Первом канале», люди бы все равно за него голосовали, он – популярный лидер. Не 70–80%, конечно, проголосовали, но он был бы во власти.
Или – по поводу войны с Грузией, когда в отношении России была просто истерика – мол, опять повторяется Венгрия и Чехословакия. Для Би-би-си я снимал фильм, убедил их. Сказал, что мы знаем, что мы думаем о России, а давайте представим и объясним точку зрения России – какие у нее претензии к Западу, почему здесь считают, что мы, а не они, агрессивны, и почему они полагают, что их кинули сразу после распада Советского Союза. Би-би-си сразу согласилась, и был большой фильм, в прайм-тайм, где единственный критический голос был мой, а все интервью – с людьми, которые представляют точку зрения России – Михаил Леонтьев, министр Сергей Иванов…
– Вам как журналисту здесь работать сложнее, чем в других странах?
- В общем, сложнее. Доступ для иностранного корреспондента – очень ограниченный. Но, поскольку я в России – очень давно, есть личные знакомства, связи, дружба, можно добиться каких-то интервью, а не просто писать пресс-секретарю письма и ждать ответа. Есть давние отношения, когда ты бываешь дома у людей, они бывают у меня. И поэтому, наверное, у меня чуть более глубокий взгляд на Россию, чем у тех, кто здесь живет три-четыре года.
Личные отношения очень помогают, это чуть-чуть, как в Италии, но – больше: есть официальный путь, а есть три тысячи исключений. И все на самом деле можно. Поэтому у меня были такие встречи с людьми здесь, которые с иностранной прессой не встречаются, – люди от государства, из правоохранительных органов, просто потому, что они меня давно знают. А не потому, что я им что-то должен или они мне должны. И невозможно представить, чтобы это было бы возможно, например, в Америке – встретиться с человеком того же самого уровня. Если бы вообще такая встреча состоялась, то рядом бы сидел пресс-секретарь, который бы все записывал. Это комплимент. В некоторых вещах с государством здесь все гораздо более закрыто, но на личном уровне они часто более открыты, чем на Западе.
– Глава ФСБ?
– Нет, его я, естественно, не знаю. Без фамилий, но высокопоставленные люди в правоохранительных органах, в политике и в бизнесе. Но иногда, когда речь идет об официальном доступе, – очень сложно. Я – человек, который был в Чечне раз тридцать, если не больше, а на Кавказе – раз пятьдесят. Обо всем писал, со всеми работал – с Басаевым, с террористами, с федералами, с чеченцами, с кадыровцами. Я много раз писал о Дагестане, и мне было бы интересно написать о спецоперации, поехать туда со спецназом, рассказать об их точке зрения. Понятно, что есть некие правила, что не обо всем ты можешь рассказать, нужно не ссылаться на фамилии, но это невозможно организовать даже неофициально, а официально пытаться – смешно. Это не в культуре абсолютно, но это глупо – они могли бы рассказать о своей точке зрения. Ведь чем больше доступа ты даешь, тем больше вероятности того, что материал в итоге будет объективен.
Была история с пропавшим судном Arctic Sea, я делал большой материал и хотел встретиться с [официальным представителем Следственного комитета Владимиром] Маркиным, который существует для прессы! Forget it! (Англ. – «Забудь!») Просто невозможно. Когда я был сейчас в Неаполе, то снимал много, в том числе людей из коморры. Но я сейчас – о прокуратуре. Прокуроры, которые занимаются коморрой, сажают их, ходят с охраной, сразу тебе дают личный мобильный телефон. Не все, но очень многие! Ты им звонишь в любое время, бываешь у них дома, в офисе… Я был просто в шоке – настолько это приятно и просто.
Если бы я, когда [Алексей] Громов был пресс-секретарем [Владимира] Путина, захотел бы с ним встретиться, то ему было бы просто неинтересно.
– А с [пресс-секретарем президента Медведева Натальей] Тимаковой возможно?
– Да, возможно. Я ее знаю, с ней можно. И с [пресс-секретарем Владимира Путина сейчас Дмитрием] Песковым можно…
Я не ругаю, у меня нет претензий… Но они, а особенно – люди из правоохранительных органов, общаются с журналистами, которых считают своими. Хотя для меня они не журналисты, а пропагандисты.
Вот – пример. (На наших глазах посреди дороги останавливается машина, за ней – машина сопровождения с человеком в камуфляже на переднем сидении. Из первой выходит некий господин и идет в кафе.) Ну хорошо, в камуфляжной форме… Вот просто хочется взять булочку и кинуть в него, посмотреть, что будет… Я говорю это не потому, что англичанин, патриот Англии. Я вообще не англичанин. Но, когда [Дэвид] Кэмерон стал премьер-министром, а Гордон Браун поехал в Букингемский дворец – сказать королеве, что он уходит в отставку, у него была сильная охрана, полицейские на мотоцикле, сопровождающий джип. Он пробыл во дворце 5–10 минут, и, когда уезжал, уже был без охраны, потому что теперь он – нормальный, обычный гражданин. Вдруг появилась пробка, он – в машине, и люди на велосипедах его догоняют, машут руками. Вот это – демократия. И этого я не могу представить себе даже в Италии…
С другой стороны, есть другие вещи, с которыми проще. Я не знаю, если бы «Норд-Ост» случился сегодня, пустили бы меня туда или нет. Я очень хорошо помню, как мне на «Эхе» задали тогда вопрос, как бы это было в Лондоне, если представить, что исламские террористы захватили 800 человек в центре. Получил бы журналист, а тем более – иностранный, возможность зайти в здание два раза и брать интервью? Конечно, нет. Просто исключено. А здесь это было возможно.
– Почему?
– Потому что бардак. Потому что в хаосе, где нет определенных правил, возможно сделать вещи, которые невозможно сделать в других странах. Конечно, сыграла роль удача.
– Напомните, пожалуйста, про «Норд-Ост». Это было требование террористов?
– Нет, это случайность. Я узнал телефон заложницы. Она была врачом, и она изнутри разговаривала по мобильному с «Эхом Москвы». Я тут же позвонил [главному редактору «Эха Москвы» Алексею] Венедиктову, который очень любезно и по дружбе дал мне ее номер. Я позвонил и попросил передать сообщение террористам, что я – корреспондент английской газеты, который был много раз в Чечне, брал интервью у Басаева, и так далее. А тогда было неизвестно, организатор Басаев или нет. Они сказали: «Да». Повезло еще в том, что в тот момент они вели переговоры, чтобы пустить людей из Красного Креста, и сказали штабу, что готовы принять представителей Красного Креста и корреспондента The Sunday Times Марка Франкетти. Выглядело, как будто это их требование, но на самом деле была случайность. А люди из штаба были только рады – они хотели затянуть время, узнать больше о том, что там происходит. В первый раз я зашел с [Иосифом] Кобзоном и с Красным Крестом. Я хотел остаться, но мне не разрешили боевики. А во второй раз мне удалось получить в штабе телефон [одного из террористов Мовсара] Бараева. Я звонил, звонил много раз, и мне удалось с ним поговорить. Он начал давать интервью по телефону, но я сказал, что не хочу по телефону, хочу зайти и встретиться. Он согласился – на условии, что я зайду один и что у меня будет камера. Естественно, пришлось договориться со штабом, во главе которого был [Сергей] Ястржембский. И он дал разрешение на то, чтобы я зашел во второй раз. В третий раз я был внутри уже после спецоперации, когда их всех убили.
Представить, что такое было бы на Западе, невозможно. Просто фантастика. Но опять же, это было уже давно, сейчас вряд ли бы это случилось. В Беслане никогда бы не впустили… Сейчас государство, правоохранительные органы, наверное, читают более внимательно то, что мы пишем, обижаются больше. Почему это так – сказать сложно. Может, у них больше времени появилось, стабильность, а до этого у них были другие проблемы…
Они говорят, что им пофигу, что пишут на Западе, но в то же время для них это – больная мозоль, потому что хотят, чтобы их принимали. Для меня это самая большая загадка. Люди, которые сейчас во главе страны, имеют абсолютную, полную власть, которой нет ни в Италии, ни в Англии, они все контролируют. И почему они настолько нервно реагируют на некоторые вещи? Просто не понимаю. Для меня это – признак неуверенности. Ведь нет лучшей рекламы для [Гарри] Каспарова и [Бориса] Немцова, чем их задержания. Да я бы Каспарову дал телевидение круглосуточно, и посмотрел бы, сколько за него народу проголосовало… Мне непонятно, почему нужен такой жесткий контроль на телевидении, и почему им так больно, почему они так обижаются, когда мы что-то «не то» пишем.
– Вам это лично высказывают?
– Лично, конечно, не высказывают, но в прошлом году, впервые за 14 лет, МИД продлил мне визу не на год, а на шесть месяцев. Официальных объяснений не было, но было понятно, что это очень серьезное предупреждение – о том, что я что-то не то писал о них или кого-то обидел. Я 14 лет пишу не то, у меня всегда были очень острые материалы, очень, особенно – с Кавказа. Я всегда делал репортажи, расследования, которыми другие корреспонденты не занимались. Или потому, что им неинтересно, или потому, что у них нет мотивации найти эксклюзивный материал, но просто вдруг попал кому-то в поле зрения, кому-то не понравился. Я был удивлен, хотя был очень острый материал как раз из Чечни… И мне почти открытым текстом, с визой, это сказали… Сейчас вновь продлили визу на год.
Я всегда говорю, что я не враг России, не западный агент влияния, и они это знают точно, я здесь давно, ясно, что – стопроцентный журналист. Я буду только рад, если Россия будет развиваться, если будет сильная страна. Я считаю, что и Путин, и Медведев в первую очередь должны думать об интересах России, а не об интересах Америки или Европы, и что очень часто на Западе абсолютно несправедливо критикуют Россию. Но ко мне как к корреспонденту должны быть претензии, если я нарушаю правила или если я написал неправду. А если я пишу правду, и она некрасивая, то вопрос не ко мне. Сделайте так, чтобы изменилась ситуация…
– Вы ориентируетесь на прессу, на то, что пишут коллеги? И на кого – на иностранных корреспондентов в Москве или на российских?
– В первую очередь утром я должен посмотреть, что мои коллеги-англичане написали из России. Я не могу писать то же самое. Мы не ежедневная газета, и, поскольку пишем раз в неделю, у нас должны быть другие, более эксклюзивные материалы. Я могу ждать материалы два года.
– Расследования?
– Необязательно. Например, интервью, я просто не сдаюсь – звоню, звоню. Если ты работаешь для ежедневной газеты, то такого требования нет, есть другие: тебе сразу после скандала надо взять интервью у Анны Чапман, но через два-три месяца – забыли. А The Sunday Times не может позволить себе забыть. Или материал, который был опубликован о Чечне недавно, я готовил почти год… Реакции, конечно, не было, публично – пресс-секретаря Кадырова, негативная, о том, что все это неправда, но мне никто не звонил, никак не отреагировал.
В первую очередь ты смотришь, что пишут конкуренты. Российскую прессу я смотрю тоже, но ее смотрит более внимательно моя ассистент, которая работает как фиксер, как продюсер – мы ищем идею, историю. Я день и ночь думаю, ищу истории. И иногда это материалы, которые приходят из российской прессы, а иногда ты что-то придумал, слышал, кто-то что-то сказал. У нас всегда страшное давление – чтобы писали интересно о том, что может быть интересного в стране.
– Вы можете сказать, какая зарубежная пресса о России более объективна? Можно сказать, например, есть ли зависимость от того, из какой страны приехал корреспондент?
– Например, Financial Times – очень серьезная газета, но для меня – скучная, потому что там нет людей. Они, например, никогда не будут в Чечне, им неинтересно. А я считаю – как же, шла война 15 лет, и как ты туда не поедешь, если ты корреспондент? У них меньше давления, чтобы давать эксклюзив. А когда есть эксклюзив, всегда есть опасность, что ты сделаешь материал чуть-чуть sexy, чуть в таблоидном варианте. Журналист у нас должен быть неудобным, а с другой стороны, мы любим скандалы чуть больше, чем другие. Этой культуры у них нет.
Английская пресса – самая агрессивная пресса в мире, как в хорошем, так и в плохом смысле слова, она – чуть-чуть желтая, у нас есть это в культуре, зато мы очень многое раскрываем. Общий смысл – простой, есть разные стили газет. FT – серьезная, уважаемая газета, но у нас, The Sunday Times, было бы больше сенсаций, scoops.
– А что вы читаете из российской прессы? Что вам кажется наиболее объективным у нас?
– Мы все читаем, и наиболее серьезная, конечно, – это «Коммерсантъ» и «Ведомости». Из радио я слушаю «Эхо» и прекрасно понимаю почему – если надо сказать правду, они ее говорят. Понятно, что это – ниша, что у них – пенсионеры [в качестве большой части аудитории], что у них – негативная позиция… А телевидение я не смотрю вообще.
Мы не читаем для того, чтобы понять, объективно или нет, я использую прессу не как читатель. Мы ищем истории, идеи. Какой пример я могу привести? Ну, например, после того, как мы все увидели, что Путин нашел эти амфоры, я готовлю на кухне, у меня включено «Эхо», и там Венедиктов и [заместитель главного редактора Сергей] Бунтман ругают археологов. Я не понимаю почему, слышу только конец передачи, и говорю Ане – найди мне программу, о чем там речь. Она читает, перезванивает. Оказывается, что обсуждали, как люди в интернете подробно пишут, что это все смешно, что эти амфоры туда специально кто-то подставил. И мне интересно! Критично пишут, открытым текстом, смеются! Я начинаю думать, что можно сделать материал, который будет смешным. С одной стороны – Путин, action-man, который устраивает эти пиар-акции, но с другой стороны, можно написать, что в интернете уже есть другая Россия, другая реальность, которая не описывается в газетах или на телевидении или которая более критична. И можно дать несколько примеров этому. Можно вспомнить пример аварии якобы с «зятем» Путина, после которой посадили банкира… Об этом ведь в интернете писали.
Или – другой пример. Я видел маленькую заметку – о приговоре агенту СВР, который бежал в Америку и сдал всю эту тусовку с Чапман. Вижу, что его жена здесь. Сразу же думаешь, что интервью с его женой было бы интересно. Естественно, она ничего не знает, но это человеческая история – вот муж, большой человек в СВР, ей ничего не говорил, но сбежал, продал и предал Россию, а она – здесь. И это тебе дает новый угол – написать об этой истории.
– Вы ее нашли?
– Нет, как раз хочу на нее выйти.
– Она прочитает наше интервью, и сама вас найдет. А расскажите, какие истории мы знаем благодаря только вам.
– Из Чечни, с Кавказа много было. Я в прошлом году опубликовал отрывки из дневника спецназовца, который служил в Чечне. Это была бомба. То, что там творилось, мы знаем, но когда это говорит человек, у которого было более 20 командировок… Сенсация была в преступлении, которое они там совершили, но гораздо более интересна драма человека, который поехал на войну, прошел через ад и очень откровенно обо всем пишет. Это был очень сильный материал. С Кавказа было много таких историй.
Очень давно был очень большой материал о детском саде, в котором содержались дети с синдромом Дауна, была кошмарная ситуация с ними. Здесь об этом не писали. Тоже очень давно я сделал большой материал о специальной колонии, в которой содержались больные туберкулезом. Они просто там умирали. Много таких было, но наша работа сильно отличается от работы российского журналиста, которому с одной стороны проще, а с другой – сложнее, чем нам: на него надавить проще. Если я кого-то сильно обидел, меня можно лишить аккредитации и визы, но я в этом плане более защищен.
– Вы, кстати, знаете, почему выслали [корреспондента газеты Guardian] Люка Хардинга?
– Огромная ошибка. Ребята, если вы это не понимаете, то это просто смешно! Лучшего пиара вы ему сделать не могли бы, это просто подарок! Человек собирался уезжать из России в любом случае, а вы создали ему проблемы, и человек написал книгу об этом. Ну неужели сложно понять? С кем боретесь? Неужели вам нечего делать? Какая разница, что пишет Люк Хардинг? Да, он был довольно агрессивно настроен в отношении России, но он не писал того, чего не писали бы другие журналисты. Он хороший журналист, но не было такого, чтобы мне звонили редакторы и говорили: «Почему у Люка есть, а у тебя нет этого материала?»
У него начались проблемы очень давно, когда Guardian брал интервью у Березовского, и Березовский говорил какую-то чушь, что он собирается финансировать какой-то переворот (как Березовский умеет, какое-то бла-бла). Люк не брал сам интервью, брали его в Лондоне, а Люка попросили взять комментарий в Москве, то ли у ФСБ, то ли у Пескова, не помню. Но его вызвали на допрос, если я правильно помню, в Лефортово, и после этого начались неприятности. Психологически давили. Было понятно, что кто-то был у него дома. Он попал в поле зрения, и потом они начинают читать более внимательно. Якобы были какие-то нарушения, что-то вроде того, что он был в зоне контртеррористической операции без разрешения. И что на самом деле произошло – не знаю, как вы знаете, его не пустили в Россию, а потом, через неделю, пустили. Создать такую ситуацию вокруг корреспондента – это просто дебилизм, если для государства важно, что думают на Западе.
Мы просто свою работу делаем. Это очень важно для России – иметь свободную и очень активную прессу. Если вам не нравится имидж на Западе, тогда надо делать все, чтобы улучшить реальность, которая создает этот имидж, а не преследовать корреспондентов или обижаться на них, если они объективно и честно пишут и работают.
