Отдельные школы для детей-мигрантов в Москве создаваться не будут, сообщил мэр Москвы Сергей Собянин, передает РИА “Новости” со ссылкой на программу “Наш город” на телеканале “ТВ Центр”.
По данным столичного комплекса социальной сферы, около 28 тысяч детей в школах и дошкольных учреждениях Москвы не имеют российского гражданства, а 15 тысяч из них не говорят по-русски. Он отметил, что городские власти пошли по пути создания в школах классов со специальной подготовкой по русскому языку, где ребенок может “доучить” язык. “Я думаю, что это будет более перспективно, чем создание отдельных школ”, – отметил мэр.
“У нас очень много детей просто не знают русского языка. Они приходят в школы и не могут обучаться. Поэтому мы пошли не по пути создания отдельных школ. Вообще, создание отдельных анклавов, школ – это очень опасная ситуация. Мы видели, как все это развивается в Лондоне, в Штатах, в других местах. Не надо создавать такие резервации”, – заявил градоначальник.
——————————
В плане дальнейшего развития этой темы интересно ознакомиться в “Русском журнале” с записками учителя, которому довелось преподавать в “плохой школе”. Это значит, нецентровая, не брендовая школа, которая не может отбиться от детей мигрантов:
“Из шести классов, в которых мне довелось вести уроки, два были укомплектованы ими полностью. Это были так называемые классы КРО – коррекционно-развивающего обучения. В народе их называют классами для дураков. Детей мигрантов помещают в эти классы после года, реже двух лет обучения в подразделении, именуемом школой русского языка. Там они учатся кое-как изъясняться на великом и могучем. Именно кое-как. Потом их стараются определить в класс по возрасту. Причём, если в параллели не набирается детей-иностранцев или выходцев из республик Северного Кавказа хотя бы на один класс, их распределяют в обычные, условно – русские, классы.
Собственно, и программа классов КРО от программы обычных ничем не отличается. На ГИА (государственной итоговой аттестации) с них спросят так же, как и с остальных. Но в классах, где по-русски плохо говорят все, они, по меньшей мере, в равных условиях и не чувствуют себя людьми второго сорта.
Правда, как ставить им оценки, всё равно непонятно. Потому что нормы выставления оценок для них те же, что и для русских детей. Три орфографических ошибки и пять пунктуационных – это “тройка”, больше – “двойка”. А что можно поставить, когда эти самые три орфографических ошибки присутствуют в каждом слове? Ставить ежедневно всему классу двойки – нет никакого смысла: так они просто потеряют даже тот минимальный стимул учиться, что у них есть. Разрабатывать для них отдельную систему оценок? Но в журнале всё равно должны стоять обычные, от “2″ до “5″.
Это, кстати, общая проблема. Я разговаривал с учителями из других школ, в которых тоже много детей мигрантов, – никто не знает, как их оценивать. Каждый выкручивается, исходя из собственных представлений о справедливости и целесообразности.
Немного проще с оценками, когда такие дети учатся в классе с русскоязычным большинством. Там они попадают в группу беспросветных двоечников. Просто потому, что не успевают понять и сотой части того, что ухватывают даже самые большие тугодумы среди их русских сверстников. Эта ситуация однако тоже далека от идеала. Учитель ведь не может забросить своих нерусских учеников и спокойно ставить им двойки. Нет, он вынужден тратить время на то, чтобы объяснить и им хоть что-то, чему-то научить. Времени этого по определению требуется в разы больше, чем в случае с учениками с родным русским. Естественно, это время отнимается у остальных детей. Одновременно этого времени катастрофически не хватает для нормального обучения предмету в процессе преодоления языкового барьера. В результате плохо всем, пристойного образования не получают ни русские, ни нерусские дети. Уроки ведь очень короткие. Это школьникам они кажутся длинными. На самом деле, в наиболее общем случае времени урока в обрез хватает, чтобы донести положенное по программе.
В сильных классах учитель может сделать больше, может помочь детям как-то проявиться, раскрыться, дать им дополнительную информацию, научить чему-то сверх учебника. В слабых же детских коллективах самые талантливые ученики в лучшем случае ковыряют какую-нибудь самостоятельную, пока учитель бьётся с двоечниками. В классах с небольшим процентом детей-мигрантов, плохо знающих русский, ситуация ещё хуже: какое-то время учителю приходится тратить на то, чтобы объяснять этим детям значение элементарных общепонятных русских слов и выражений. Понятно, что это в ущерб остальным. Учителю ежесекундно приходится делать выбор: либо обречь меньшинство на судьбу безъязыких существ, либо недодать большинству какую-то частичку знаний.
Пожалуй, раздельное обучение в школах по принципу степени знакомства с русским языком – это тот тип сегрегации, против которого не станут возражать даже совершенные интернационалисты. Потому что дело не в национальности. Нерусские дети, для которых русский язык является родным (таких довольно много), совершенно не составляют проблемы и вообще ничем не отличаются от своих русских сверстников. С другой стороны, бывают и дети русских родителей, почти не знающие русского языка. Родители подались на заработки заграницу, родили ребёнка, отдали в греческую, допустим, школу, потом бизнес свернулся, возвратились на родину, а для ребёнка родной язык уже не вполне родной. Во всяком случае, многих самых простых слов он не понимает точно так же, как его сверстники, год назад приехавшие с родителями из Средней Азии.
К слову, в массе не знают русского языка не только выходцы из Таджикистана, Киргизии и Узбекистана, но и дети, проучившиеся первые несколько лет в иной дагестанской (то есть, номинально обычной российской) школе. Особенно если эта школа была не в Махачкале, а где-нибудь в глубинке, в селе. Многие из них, кстати, с удивлением и недоверием встречают сообщение о том, что Дагестан – часть России. “Нет-нет, – говорят они, – Нет, он же, Дагестан, это… вот, как они, сам… такая страна…” И показывают пальцами на своих одноклассников-узбеков.
На удивление, скорее других осваивают язык дети, уже успевшие поучиться на другом чужом языке. Например, в одном из классов, в которых работал я, была девочка-азербайджанка, окончившая начальную школу в Эстонии, где её учили, понятно, на эстонском языке. Её языковое сознание уже стало гибким. Кроме того, она уже почувствовала на собственном положительном опыте необходимость постоянной активной, погруженной практики. Поэтому, когда её одноклассники на переменке начинают говорить друг с другом на своих языках, она строго окрикивает их: “Говорим по-русски!” Но этот случай – скорее исключение. Правило как раз в том, что никакого погружения в языковую среду для этих детей не происходит: на переменах друг с другом они общаются на родном языке, дома говорят на родном языке, у некоторых из них русский язык вообще знает только один из родителей, да и то, несмотря на ещё советскую школу, не очень хорошо.
Очевидно, что раз эти дети здесь, оставить их вообще без образования нельзя. Но и попытка включить в общий учебный процесс, окунув с головой в программу для русской школы, – совершенно провальна.
В восьмом классе была письменная работа по репродукции картины. Заурядный осенний пейзажик. Всего и требовалось – рассказать, что на переднем плане, что на заднем, назвать деревья деревьями, между делом заметить, что небо выполнено в ожидаемо холодной гамме, сосны заметно выше берёз, а за соснами, кажется, что-то вроде заполненного водой оврага. В общем, описать картинку, а если сильно приспичит – добавить пару ласковых на тему “нравится – не нравится”. К концу урока почти никто не успел закончить. Разрешил доделать дома. Один мальчик сказал, что и дома лучше не напишет и сдал сразу. Привожу его работу целиком – в качестве наглядного примера того, насколько в самом деле плохо знакомы с русским языком дети, которым предлагается через год-два сдавать ГИА, улавливая различия между омонимами и отличая наречия от слов категории состояния.
«Пришоль золотой осень. грусная природа. белое озера. белое облаха смотрить на меня. Крассива камен и дерива и ещё старинний озера и гори облака так крассивая нес можит убрат гилаз. Ну ещё видна гори. цевети очень крассивий так что все дерива и цивети золоти цивета. это видно скора будеть зима. без осень зима небудеть Мейзаш это сомо слова нейзаш мне нровится. Это осейни пейзаш дхпавлает человека. Это Картина или пейзаше задумаваеш человечество, чтов осень это красивый и немогу говарит слов…»
Безусловно, дети мигрантов – не самая большая проблема современного российского (и даже московского) образования, но она есть. И никакого системного её решения пока не существует. Школы русского языка – не решение. Автор этого сочинения, например, учился в школе русского языка”.
