Юрий Сошин: «Вечный враг». Образ России в чеченском самосознании

За последние десятилетия «чеченская проблема» стала проклятием России. Ранее неведомый за пределами России народ сделался одним из самых известных в мире, а «чеченская проблема» претендует на статус всемирной «головной боли». В данном контексте важнейшей задачей является глубокий объективный и беспристрастный анализ всего комплекса исторической, социальной, религиозной, этнокультурной и иной проблематики, связанной с Чечней. Без должного научного осмысления невозможна выработка адекватней стратегии в отношении этого региона, неизбежным будет повторение ошибок прошлого.

О нынешнем русско-чеченском конфликте уже написаны серьезные объективные работы, в частности книги Николая Гродненского. Благодаря работам Игоря Пыхалова и Александра Михайлова наконец получил должное освещение период Великой Отечественной войны. Но зато малоизученной остается чеченская проблема в годы Гражданской войны и накануне революции.

Практически не затронуты объективным научным анализом социально-психологические, религиоведческие и этносоциальные аспекты чеченской проблемы. Хотя работ подобного плана и достаточно много, но научная ценность их сомнительна, ибо они явно политически ангажированы и представляют собой замаскированные под «научность» пропагандистские материалы для ведения антироссийской информационно-психологической вой ны. К этой категории нужно отнести прежде всего опусы «симпатизирующего этнографа» Яна Чеснова, книги и статьи, выходящие под патронажем либерального журнала «Звезда», общества «Мемориал» и т.п.

Помимо либерально-прочеченской «симпатизирующей» «научной мысли» есть еще и «официально-россиянская» точка зрения, обслуживающая интересы современного российского руководства. Наиболее ярким ее представителем является этнолог Валерий Тишков, обосновывающий в своих работах необходимость ликвидации этнической ментальности русского народа и создания некой новой «российской нации». Тишков достаточно жестко и аргументированно критикует позиции прочеченских либералов-псевдоученых, но при этом старается подвести базу под тезис о «близости» русского и чеченского народов и отсутствии принципиальных противоречий между ними в ментальной и социальной сфере. Данная позиция является новым изданием теории об «интернационализме» и «едином и сплоченном советском народе». По мнению Тиш-кова и ему подобных (А.Х. Султыгов) идеологов, с ликвидацией независимой Ичкерии чеченцы автоматически стали добропорядочными гражданами РФ, неотличимыми в духовном плане от русских, татар, мордвы и других «россиян».

Данная статья, разумеется, не претендует на всеобъемлемость, автор попытался проанализировать чеченскую проблему с позиций общего социально-психологического и этнокультурного анализа и дать некоторые векторные направления для дальнейшей научной работы.

Желающим углубиться в проблему русско-чеченских отношений рекомендую работу Георгия Ткачева «Ингуши и чеченцы в семье народов Терской области» — бесценный источник, показывающий реальное положение дел в Чечне и Ингушетии начала XX в., сочинение симпатизирующего ичкерийцам английского аналитика, главного редактора журнала «Strategical Comments» Анатоля Ливена «Война в Чечне и упадок российского могущества», а также книгу американского журналиста Пола Хлебникова «Разговор с варваром» — пожалуй, первое и единственное на данный момент исследование, приоткрывшее завесу над скрытыми для посторонних аспектами чеченской этно-мировоззренческой системы. Все эти работы есть в Интернете.

Историко-культурный аспект

Без обращения к собственно истории социокультурный анализ вряд ли возможен. Если учесть что любая историография сейчас существует как часть идеологии, возникает проблема адекватного осмысления историко-культурного материала. При отсутствии такового возникают или сознательно создаются различного рода мифы, упрощения, схемы… Порой они являются следствием стремления к «когнитивному комфорту», средством психологической защиты. Так, при анализе русско-чеченской войны последних двадцати лет нередко можно встретить утверждения, что «войны никто не хотел», «войну навязали извне» и т.п. Определенная и весьма существенная часть правды в этих утверждениях есть, но полностью игнорируется факт, что война в Чечне, то затухая, то разгораясь, длится уже минимум двести лет (историография и пропаганда независимой Ичкерии раздвигала временные рамки этой войны до четырехсот лет).

Официальная историография независимой Чеченской республики

Ичкерия (далее ЧРИ) провозглашала чеченцев одним из древнейших народов Земли и «родоначальниками европейской цивилизации». Чеченский народ якобы происходит напрямую от праотца Ноя. В 1992 г. парламент ЧРИ принял «Обращение к парламентам и народам Европы», где в частности были слова: «мы, чеченцы, являемся предками европейских народов… В обмен на признание независимости ЧРИ мы готовы открыть вам тайну вашего этнокультурного происхождения».

В Чечне и в период независимости, и в настоящее время тщательно замалчивается и вытесняется на периферию общественного сознания факт участия русских в формировании чеченского этноса. Поселившиеся в середине XVI в. в междуречье Сунжи и Терека гребенские казаки были там автохтонными жителями. Эта территория, ныне называемая «Малой Чечней», была передана чеченцам в полное пользование лишь в 1784 г. по юридически оформленному договору с генералом Теккели. Один из старейших населенных пунктов Чечни, существующий как минимум с XVII века, — Урус-Мартан имел основателем «русского Мартына», о чем повествуют чеченские легенды и сказания. Сейчас забывают также о том, что гребенские казаки являются родоначальниками одного из крупнейших тейпов «Геной».

Совершенно замалчивается широкое распространение христианства среди предков современных чеченцев XVI–XVII вв. и то, что в период подчас насильственной исламизации Чечни чеченцы-христиане целыми селениями переходили к гребенским казакам. Современный кабардино-балкарский историк Эдуард Бурда раскопал такой интересный факт: во время осады Кизляра Шейхом Мансуром отразили нападение на город именно чеченцы-христиане из тейпа ококов.

Этот и другие подобные факты сейчас не вспоминаются, как и исторические права терских казаков на какие-либо земли в Чечне, в частности на левобережье Терека. Хотя даже Джохар Дудаев это право признавал (и даже имел в своей свите проклинавшего «империю» карманного атамана Галкина). Дудаев предлагал России обмен казачьего левобережья Терека на признание независимости Ичкерии.

В чеченской и «народной», и официальной историографии роль «отца нации» отводится Шейху Мансуру. Это не просто герой для всех чеченцев, вне зависимости от политических и клановых пристрастий, он настоящий святой, святость которого сомнению не подвергается. По одним сведениям, пастух Ушурма, по другим — итальянский авантюрист Джованни Батиста Боэтти, Мансур действительно сумел объединить довольно рыхлый на тот момент чеченский этнос в сплоченное сообщество, поэтому его оценка как «отца чеченской нации» вполне справедлива. Он впервые использовал исламские религиозные лозунги для объединения горцев, представлявших разные народы. Оценка его роли как «духовного отца горцев», предшественника Гази-магомеда и Шамиля, так же справедлива. При этом он может считаться и отцом идеи духовного противостояния Кавказа и России, идеи о том, что Россия есть олицетворение зла, «вечный враг», с которым в принципе не может быть примирения.

Все положения идеологии мюридизма, изложенные в свое время Шейхом Мансуром, до настоящего времени являются базовыми для чеченского национального сознания, а заложенная им идея о «вечном абсолютном враге» выполняет роль духовного фундамента уже более двух столетий. Идея «врага» дала начало фиксации самостоятельного чеченского национального сознания: в частности, тезису о «великой миссии чеченского народа бороться с Империей и, в конце концов, стать ее могильщиком».

Идеализация национальной истории в угоду политико-идеологическим конструкциям в современном мире довольно распространенное явление. Любому «великому народу» необходима и «великая история». Чеченский народ тут не исключение. Если в первые годы чеченской независимости, на фоне насаждения тотальной ненависти к России, все же допускалось, к примеру, право казаков на некоторые территории, то вскоре благодаря таким «исследователям», как Дени Баксан, Магомед Тагаев, Сайд-Хасан Абумус-лимов, возникли самые фантастические версии чеченской национальной истории. Временные рамки существования чеченского этноса были раздвинуты до «трех тысяч лет», к временам древнего Шумера и «праотца Ноя». «Чеченской землей» провозглашалась и Месопотамия, и Армения (Нахичевань — «Нахч Ван» — «город нохчей»), и весь Северный Кавказ (с западной границей — землями черкесов — некоторая неясность) вплоть до реки Дон и города Волгодонска включительно. В современной Чечне такие воззрения разделяет большинство населения: Ставрополь,Зерноград, Волгодонск стоят якобы на «исконной чеченской земле». Никакими логическими историческими аргументами поколебать это мнение невозможно. Оно имеет уже иррационально-религиозный характер.

Война и трансляция традиционных ценностей

Многие народы в процессе своего этнокультурного становления проходят фазу военной демократии. В период этой фазы война является не только формой борьбы одних групп людей против других, но и фактором: а) экономическим, связанным с добычей материальных ресурсов, в частности рабов; б) социальным, дающим возможность выстраивать отношения в микросоциуме и социализировать новых членов; в) культурным, позволяющим сохранять определенный комплекс традиционных ценностей и давать возможность их межпоколен-ческой трансляции.

Военно-демократическое общество может существовать только в условиях превентивной войны. Исчезает война — народ мельчает и гибнет. При этом война понимается в широком смысле, четкой границы между «войной для защиты» и «войной для агрессии» нет, как нет и четкой границы между воровством, грабежом и войной в строгом смысле. Война для народов периода «военной демократии» — фактор самого этнического существования: стоит исчезнуть «врагу» — цели для внешней военной экспансии, и война из внешней переходит во внутреннюю, становится внутриэт-нической и начинает угрожать самому существованию этноса.

Подобный период в своей истории переживали многие народы, у русских он закончился где-то во времена Святослава. Таким обществом «военной демократии» была и Чечня. В отличие от других кавказских народов, чеченцы не перешли от общинно-родовых отношений к феодальным. Родовая демократия с особым внутриэтническим этическим кодексом обеспечивала более высокий уровень индивидуальной свободы для рядовых общинников, но при этом ставила их в жесткую зависимость от принятых поведенческих норм внутри общинного социума. Возможность проявить индивидуальность, повысить свой социальный статус и улучшить материальное положение возникала только при действиях за пределами общинно-родового сообщества. Возможности таких действий давала только война. Система «набеговой экономики», описанная выдающимся кавказоведом Марком Блиевым, стала средством выживания, средством повышения престижа, средством сохранения общественного и социального строя. Это было характерно для всех кавказских народов, но именно у вайнахов традиции «военной демократии» оказались наиболее сильными и сохранились, хоть и с некоторыми трансформациями, вплоть до настоящего времени. « Чеченцы представляют собою национальность, не идентифицирующую себя с государством и обществом, в котором они живут. У них вообще отсутствует мотивация подчиняться законам этого государства и общества. Они имеют свои древние традиции, которые противостоят “просвещенному”, “плюралистическому” и “прогрессивному” либерализму, и свои социальные нормы, которые делают чеченское общество непрозрачным для внешнего исследования. В стране, где существует смесь плохо институализированной “демократии”, социальной дезинтеграции, слабости государства и государственной коррупции, для них, внутренне сплоченных и исключительно эффективных и беспощадных в достижении своих целей, открылись невероятные возможности и пространство для организованной криминальной деятельности. Можно сказать, перефразируя фразу Роберта Мусила, что если бы западная буржуазия могла мечтать, это была бы мечта о чеченцах » — так пишет Анатоль Ливен в изложении Валерия Тишкова (см.: Тишков В . Конструирование чеченцев из этнографического мусора // http://www.nasledie .ru/politvnt/19_38/article.php?art=46).

Если феодальная структура традиционного кавказского общества (к примеру, у кабардинцев) обеспечивала, благодаря «феодальной лестнице», определенный уровень социальной стабильности, то военно-демократическая родовая (конкретно в Чечне и Ингушетии — тейповая) общественная система была всегда под угрозой дестабилизации из-за межтейпового соперничества, борьбы амбициозных личностей, внутреннего разбоя и грабежа. Защитой от всего этого выступала «внешняя» война в широком смысле понятия. Набеги, грабежи и военные экспедиции являлись своеобразным спускным клапаном для копившегося в вайнахском социуме напряжения, средством защиты от самораспада и самопоедания. «Война ради добычи» всегда была неотделима от «войны ради славы». Захват пленных, скота — все это было неотъемлемым элементом традиционной вайнахской военной этики и несло, помимо материальных, еще имиджево-статусные дивиденды.

Направленность экспансии была маловажна. Грузины-хевсуры, дагестанцы-андийцы, кумыки, караногайцы, осетины, кабардинцы, казаки — все они становились объектом набегового воздействия. «Казачья колыбельная», записанная Лермонтовым в некогда казачьей станице Червленной, сильно перекликается с поэмами классика грузинской литературы Важа Пшавела, написанными в начале XX века.

Правда, во время имамата Шамиля с набегами чеченцев на соседей-дагестанцев было покончено: Шамиль за такие действия карал беспощадно, гораздо жестче, чем Ермолов.

Как бы ни старались нынешние чеченские историографы замолчать факт внутренних конфликтов, но они играли большую роль в жизни чеченцев. Институт кровной мести был серьезной защитой от агрессивных посягательств чеченцев на жизнь самих чеченцев. Но «внутренние войны» все же были. О них пишет Григорий Ткачев. Русский офицер Марков в воспоминаниях о службе в Ингушском конном полку в Первую мировую войну приводит рассказ чеченца о кровавых межчеченских столкновениях, когда число погибших достигало 20 и более человек. А.И. Деникин пишет в воспоминаниях, что в 1917–1918 гг. чеченцы, ведя борьбу с казаками и Белой армией, имели в горах «второй фронт» из самих же чеченцев. Причина этих столкновений неясна, скорее всего, религиозные межродовые распри.

Уже с конца XVIII в. в традиционную военно-этическую систему вносится и сугубо религиозный элемент. Со времени Шейха Мансура набег на русскую линию приобретает значение сакрального действия, освященного исламом. Грабеж почтовой кареты с конкретной целью завладения перевозимыми деньгами — это уже не грабеж, а газават, форма «борьбы за свободу». Но распространение крайних форм ислама, в том числе суфизма в виде различных течений мюридизма, приводит к новым формам социальной организации, в частности к появлению суфийских религиозных братств — вирдов.

Возможно, произошедшая в первой половине XIX в. исламизация чеченского общества и укрепила социальную и духовную сплоченность, но гораздо больше она усилила размежевание с «царством неверных» — Россией. Кавказская война под предводительством Шамиля была для чеченцев и школой этнического становления, она закалила их как этнос. В этой войне они пошли дальше, чем сам Шамиль: национальный герой чеченского народа Байсангур Беноевский вел борьбу с «неверными» и через много лет после пленения Шамиля.

Для значительной части чеченского и ингушского этносов Кавказская война никогда не кончалась, и эта «бесконечная война» имеет осознаваемую и конкретную ментальную составляющую: это война с Россией. Россия — вечный исторический враг, война с ней является цементирующим фактором самосознания.

При этом зачастую разделялась враждебность по отношению к России и русским. В послевоенный советский период (до начала первой чеченской войны, а у ингушей до осени 1992 г.) к русским относились, как правило, без злобы, скорее доброжелательно (правда, нередко с плохо скрываемым или неприкрытым презрением). Ненависть проявлялась к казакам, и то не везде.

Благожелательно-презрительное отношение к собственно русским базировалось на национальном нарциссизме, ощущении себя «высшей нацией», по сравнению с которыми русские казались «низшей». Этнографических параллелей подобного отношения можно подобрать множество: кочевники-туареги и оседлые негры оазисов, пуштуны и таджики в Афганистане, «высшие» и «низшие» касты в Индии. Ненависть к терским казакам сопрягалась и с определенным уважением. Горные чеченцы их воспринимали как врага, но врага достойного и именно поэтому подлежащего уничтожению. Степные надтеречныечеченцы в казаках видели скорее союзников и защитников от агрессивных горных сородичей.

Не так давно в Чечне выступал профессиональный казачий ансамбль. Очевидец выступления рассказывал:

«Когда они выступали перед российскими солдатами, их выступление принималось с восторгом. Когда они выступали перед контрактниками-дагестанцами, те тоже бурно приветствовали их: “Молодец казак! Лезгинку давай!” Но когда они выступили перед кадыровскими “батальонщиками”, многие из которых были боевиками, то после выступления казаков была тишина: весь зал сидел молча и исподлобья смотрел на артистов лютыми ненавидящими глазами».

О некоторых духовных аспектах последних российско-чеченских войн

Валерий Тишков в своей статье «Конструирование чеченцев из этнического мусора» писал: « Немаловажно и часто не замечается аналитиками то, что “чеченская революция” (осени 1991 г. — Ю.С. ) стала революцией двойного отрицания. Разрушив советскую систему управления и ее идеологию, общество отторгло порядок и сложившиеся основы жизни вообще и начало строить нереализуемые проекты воссоздания воображаемого порядка на основе клановых структур или религии. Такого порядка, скорее всего, в Чечне никогда и не существовало, по меньшей мере, с момента пребывания ее в составе российского государства. Вероятно, наиболее реалистичным сценарием было бы восстановление ситуации до 1991 г.».

Сами идеологи независимой Ичкерии и повторяющие их точку зрения «либералы» типа Чеснова говорят о «народной революции» в 1991 г., про-российские авторы настаивают на ее искусственном и привнесенном характере.

Правы обе стороны. Искусственный и тщательно спланированный характер «чеченской революции» очевиден, но нельзя отрицать тот факт, что в октябре 1991 г. «революция» была поддержана практически всем чеченским народом. Все мужское население Чечни, около 300 000 человек, пришло на площадь Шейха Мансура с целью поддержать Джохара Дудаева. Никто тогда не осудил и даже не выразил сожаления по поводу зверского убийства председателя грозненского исполкома Ку-ценко. В 1991 — начале 1992 г. никаких сторонников России среди более-менее известных чеченцев не было. И деятели национальной интеллигенции, и «революционеры» из низов — все они были сторонниками независимости и отделения от «империи». «Россиянин» — для любого чеченца того времени это слово было самым грязным оскорблением. Тогда в Чечне не было ни одной значимой фигуры, которая открыто бы признавалась в своей приверженности идее единства с Россией. Зато идея отделения была принята всем чеченским обществом легко, оставшиеся с советского времени госструктуры стали тут же работать как структуры именно независимого государства.

Ситуация того времени наглядно показывает, насколько сильно было духовное отмежевание чеченского народа от России, насколько глубока и органична была ненависть к ней. Первые «россияне», то есть те, кто открыто провозгласил себя таковыми, появилась среди чеченцев только в 1993 г.

Слабость некоторых территориально-клановых групп, потерпевших поражение при дележе властных ресурсов, побудила их обратиться к «вечному врагу». Эти группы базировались на территориях, исторически тяготевших к казачеству и России (Надтеречный район). Но Россию как государство, носительницу определенного культурно-правового и цивилизационного пространства, презирали и ненавидели даже там. Вновь стать «россиянами» степных чеченцев побудил только страх поражения в разворачивавшемся тогда глобальном внутричеченском конфликте.

Данный конфликт, четко обозначившийся к середине 1993 г., постепенно принимал форму войны «всех против всех». Кланово-территориальные группировки в сочетании с набиравшими силу радикальными исламистами и внеидеологическим криминалом вступили в глобальное соперничество, вскоре переросшее в открытые вооруженные столкновения. Все это дополнялось правовой анархией, деградацией и распадом правоохранительной системы и экономико-хозяйственным коллапсом. Еще в середине 1992 г. Джохар Дудаев в целях борьбы с грабежами и бандитизмом ввел в Грозном комендантский час и дал право патрулям полиции открывать огонь в ночное время. В 1997 г. Аслан Масхадов создал специальную комиссию по борьбе с похищениями людей и ввел смертную казнь за этот вид преступлений.

В жизнь Чечни очень быстро вернулись, казалось бы, навсегда ушедшие в прошлое «традиции». Грабежи, набеги, похищения людей с целью выкупа. Прежний институт кровной мести, который сдерживал внутри чеченского общества проявления агрессивных форм поведения, работал все слабее и слабее. Чеченское общество распадалось.

Но стоило «извечному врагу» — России вновь прийти с войной на чеченскую землю, как внутренние распри тут же были забыты и чеченский этнос обрел утраченную цельность и сплоченность. Этот факт еще раз доказывает существование глубинного ментального архетипа «вечного врага», отождествляемого с Россией, врага, чье наличие дает жизнь этносу.

Однако после Хасавюрта, вторично получив независимость, Чечня вновь начала погружаться в социальный и экономический хаос. Исход в этот период последних русских лишил чеченцев последних непосредственных врагов, на которых можно было канализировать агрессивную энергию и через которых можно было реали-зовывать военно-имиджевые формы поведения. Агрессия выливалась уже только на представителей своего этноса. Сложнее стало в тот период реали-зовывать воинско-имиджевые поведенческие установки и вне Чечни: границы соседей были уже не так, как раньше, прозрачны, население соседних приграничных районов само начало усваивать военно-мобилизационные формы поведения (что позднее ярко проявилось во время басаевского похода в Дагестан).

Коллапс общественной экономической и социальной жизни дополнился и крушением традиционалистской модели «народной идеологии»: многие чеченцы стали понимать, что зло идет не от России, а от них самих. В обществе нарастали ощущения усталости и апатии. Тогда было выбрано новое направление вектора агрессии — «ваххабиты», а недавно непримиримые, призывавшие «убивать как можно больше русских» «традиционалисты» пошли на сговор с «вечным врагом».

Чеченцы вернулись вновь в Россию не потому, что они ее вдруг полюбили, просто они, в большинстве своем, поняли, что отделяться от «пространства стабильности» (кормового пространства) равносильно этническому самоубийству.

Как бы ни была ненавистна «Русня» (термин Шамиля Басаева), но только она давала — и в царское, и в советское время — хоть какую-то социальную и экономическую стабильность. Как бы ни был презираем русский социальный порядок, но он давал возможность безопасности и заработка.

В конце девяностых, познав в реальности голод и безденежье, многие поняли, что только ненавидимая, презираемая Россия может экономически «питать» Чечню. Процесс этого «питания» является основой недопущения «самопоедания», «этноканниба-лизма» в широком (этико-правовом, экономическом и т.д.) смысле понятия. Идея о том, что сами чеченцы могут экономически обеспечить себя и сами создать более-менее бесконфликтное и стабильное общество, смешна в настоящее время даже для них самих. Экономическо-хозяйственные структуры современного общества не могут сочетаться с ценностями патриархально-родовой «военной демократии».

Минимум дважды за девяностые годы предпринимавшиеся попытки создать независимое чеченское государство на основе сочетания традиционной тейповой этики с европейскими правовыми нормами успехом не увенчались. Не привели к успеху и попытки сочетать чеченский традиционализм с правовыми нормами шариата, радикальная исламизация Чечни также не произошла. Все это побудило многих лидеров идти на сближение с Россией.

Демонтаж двести лет насаждаемых империей социальных и культурных конструкций сделал Чечню моноэтнической, но живущей в непонятном — ни в традиционном, ни в европейско-цивиллизационном, ни висламско-шариатском — правовом пространстве. Присоединение к России не изменило ситуации.

«Соединение не соединимого» во всех областях духовной жизни — и во времена недавней «независимой Ичкерии», и в современной кадыровской Чечне — привело лишь к масштабной экономической и духовной деструкции. Результатом этих процессов стало «государство-оксюморон», в конечном виде явившее тот тип государственного устройства, который более всего был ненавистен чеченцам во все периоды их истории: тип авторитарной диктатуры, больше похожей на абсолютную монархию с элементами теократии. Но насколько будет долговечен новоявленный «имамат» и насколько прочен такой режим — тут прогнозы весьма туманны.

Валерий Тишков писал: « Чеченство стало не просто первичной (примордиальной) идентичностью, но и особой ролью, замешанной на нескольких элементах: а) националистическом нарциссизме, b) комплексе жертвенности (виктимизации) и с) мессианской идее “гробовщиков империи”, “освободителей Кавказа” и “авангарда исламизма”».

В период последних чеченских войн стала очевидной гибель чеченской национальной идеи о создании независимого государства, живущего по «традициям предков». Возвращение в Россию было шагом вынужденным. Но возвращение в нее, попадание под пусть формальную, но власть «вечного врага», вражду к которому прививали с детства, — это для чеченского народа страшная психологическая травма. Однако альтернативы пребыванию ее в составе России у Чечни нет (вооруженное подполье, продолжающее вести борьбу, в расчет не берем). Но внутренне на индивидуальном уровне не принимаемое многими чеченцами «единство с объектом низшего порядка» (Россией и русским народом) зачастую порождает стремление на индивидуальном и общественном уровне к различным демонстрационно-компенсаторным действиям. К таким можно отнести в частности танцы рядом с кладбищем жертв бесланского теракта, демонстративное справление нужды на его ограду, публичные надругательства над российским флагом, освистывание всем стадионом российского гимна перед футбольным матчем. А также демонстративные убийства русских в центре Москвы, сексуальные домогательства в отношении 13-тилетних русских девочек, групповое изощренное изнасилование русской женщины (Владивосток).

Подобные компенсаторные действия заменяют отсутствующую «большую войну» индивидуальной «малой войной», «войной из малых дел». Они призваны дать, пользуясь этологическим термином, чувство «альфа-доминирования», что точно передается современной чеченской поговоркой: «Аллах над нами, чушки под нами». С этих позиций понятен и смысл «дела Аракчеева–Худякова». Демонстративное наказание заведомо невиновных, вербализация аргументов вины в виде «узнавания по бровям и по глазам» — все это сделано для снятия психологического напряжения чеченского общества, для пролития «бальзама» на израненные души, уязвленные фактом военного поражения и вынужденного возвращения в презираемое до брезгливости и омерзения государство.

Но признать себя «россиянами» еще не значит отказаться от идеи «вечного врага» и от мессианской идеи о лидерстве в борьбе всех кавказских народов с этим врагом. Комплекс ненависти всегда сопряжен с комплексом жертвы. И в новой кадыровской Чечне вся общественная идеология строится на постоянном педалировании темы якобы «исторической вины России перед чеченским народом». Ненависть к Ермолову, муссирование «геноцида периода кавказкой войны» и особенно депортации 1944 года — все самые главные, самые фундаментальные базисные положения чеченской общественной идеологии периода «независимой Ичкерии» сохраняются и в нынешней «российской» Чечне. «Россия виновата. Россия должна покаяться. Россия должна искупить свою вину». Даже Дудаев и Басаев в открыто продающихся в кадыровском Грозном книгах описываются с симпатией и в ключе героики «борьбы с империей».

По всем признакам, новое «чеченско-российское» руководство пытается — с целью снятия психолого-травмирующего факта «возвращения в Русню» — заменить в общественном сознании идею о «прямой борьбе с империей» идеей о скрытом «покорении через присоединение» или «подчинении через формальное объединение». Представление же о «мессианской роли чеченского народа» продолжает сохраняться. В сочинениях Хож-Ахмеда Нухаева и в работах Нунуева данная «мессианская» борьба из антироссийской становится глобально-антизападной, России же отводится роль форпоста этой «борьбы против прогнившего аморального нового глобального миропорядка». Само собой, Россия борьбу с «безбожным западным аморализмом» должна вести под мудрым и чутким руководством «хранителя исламо-христианской цивилизации» — великого, духовно чистого, живущего по священным заветам предков чеченского народа.